«Культурная мягкость»: о настоящей и поддельной литературе

МИХАИЛ ТАРКОВСКИЙ - специально для ИА Регнум. …только истерическим поросятам из нынешних модернистов простительно думать, что мир лет десять тому назад был совершенно неузнаваем по сравнению со всей предыдущей мировой историей, — Иван Бунин, 1924, «Надписи».

/ Источник: Иван Шилов (с) ИА Регнум

«Речь зашла о награждении на литературном конкурсе и выборе лауреатов. Была рекомендована одна поэтесса, но, когда довелось обратился к её стихам, те оказались слабыми, лишёнными каких-либо художественных признаков и даже внешней попытки приближения к поэтическому звучанию. Зато поэтесса вовсю предлагает услуги по обучению основам поэтического мастерства. Разумеется, платные».

Из жизни. 2025 г.

Столько уже сказано об ужасающем состоянии культуры, поразившем Россию в последние три десятилетия. Речь тут не об исключениях из рыночной картины, а о стратегическом векторе, который, вопреки здравому смыслу, оказался сильней самородного и свободного слова.

Причины столь плачевного состояния не раз назывались — это и отсутствие государственного подхода к культуре, точнее, изменение его естества и подстрой под рынок, и превращение издательств из учреждений культуры в средства личного обогащения отдельных лиц. Зависимость литературного процесса от культурных пристрастий этих лиц.

Ну и в целом весь перестроечный курс на низведение русской культуры, замену душевных основ. Естественно, идёт целенаправленное влияние на художественный вкус читателя, которому вдалбливается что «новое время диктует новую» литературу.

Притом что и в Советской, и в Царской России руководство державы понимало государственную значимость корневой Русской литературы, вспомним отношения Пушкина и русского Императора.

Существующие сегодня цифровые программы позволяют быстро получить ответ на интересующий вопрос. Спросил, в чём же причина упадка литературы? Ответ презренной машины был молниеносен: «Ориентирована на коммерческий успех, а не на художественную ценность».

Горные вершины

Трудно не признать, что у каждого явления культуры есть своя вершинная точка, исторический взлёт, когда на волне открытия и одновременного потрясения этим открытием создаются настолько непревзойдённые шедевры, что весь дальнейший путь оказывается лишь переживанием этого потрясения и попытки в его русле удержаться.

Это было и в живописи, и в классической музыке, это было в кинематографе и даже в молодёжной музыке — вспомним всплеск 60–70-х, на фоне которого особенно жалко и коммерчески уныло выглядят все последующие потуги. Это было и в русской литературе XIX века, когда она накрепко вошла в планетарную культуру, став образцом для многих зарубежных писателей.

У нашей многовековой литературы есть три незыблемых признака, настолько явных и могучих, что порой бывает достаточно одного из них, чтобы определить родовую принадлежность произведения.

Эти признаки: народность, религиозность и благородство интонации. Если следовать образу Троицы, то последнюю следует отметить особо — воистину, как дух Святой витает она над страницами лучших произведений.

Непостижимы подобные страницы и не поддаются подражанию: дело не в методе, а в чём-то глубоком, связанном с предельной честностью сердца.

И речь в наши дни не о том, как масштабом дарования достичь Пушкина, а о том, чтобы удержать образец. Сегодня само дерзновение в этом столбовом направлении — признак верного выбора и надежды.

Метаморфозы

Удивительны метаморфозы образованного класса! О, эти мягчайшие и будто бы интеллигентные дамы, которых на советской кухне было трудно вообразить без «Ах, Достоевский и духовность!» и «Ох Набоков и Мандельштам»! Но будучи вынесенными к штурвалу коммерческого книгоиздания, они вдруг оказались идеологинями совсем иного направления словесности.

Куда девалось эстетское фырканье, раздражение дурновкусием и возмущение подделкой?! Ворчуньи где и ворчуны?

Их след простыл. На новом полеВсе по-партийному дружны.

Одна милая дама даже вывезла на своём собственном литературном канале следующее. Оказывается! Хоть в советское время мы и были предельно книжными и читали под одеялом с фонариками — но всё это было вынужденным.

От те раз. А я думал, для глубокого чтения как раз и необходимы затвор и духовная автономия. И ещё «оказывается»: человеку, нужен свободный выбор из равноправно существующих образцов! Можно книги, а можно и арт-культ-инсталяции. Все образцы равны. Отличать не учим. Вот.

В таких людях меня поражала необыкновенная «культурная мягкость», которая вроде бы не может не предполагать благородства душевного строя, врождённой чести и неподкупности, чутья на слово и интонацию, слуха на пошлость и прочего, прочего, что в конечном итоге и является для русского литератора «верностью идеалам». Но то, как перечисленное вяжется с равенством образцов, сокрыто для меня великою тайной.

Помеха или подмога?

Прозу средней руки в целом писать проще, чем стихи, — в стихотворении отчётливей дар, ведь всё упирается в прекрасную строку, в её вещее звучание. Поэтическое слово вспыхивает в сознании в течение мгновения. В прозе же можно многого достичь измором Музы, расчётом, упорством. И чтением или не чтением образцов.

Вот взять многовековой багаж литературного опыта — помеха он или подмога? С одной стороны, «загородил пол неба гений», а с другой — «какие лица за плечьми»?! Аллея великих имён. Каждый с неповторимом голосом, с приёмами, которые ничто по сравнению с авторской душой, её слухом и зрением.

Именно точность передачи ощущений жизни и дарит читателю роднящее узнавание себя в героях предыдущих эпох, чувство единства Русского времени. И каждый из великих художников оставил в этом времени своё свидетельство, своё житие русского человека, то восхищаясь им, то костеря на чём свет стоит, но всегда находя в нём образ Божий.

Парижские ливни

Есть ли что-либо подобное в произведениях тех авторов, которые сегодня на слуху? Конечно, нет. Как нет и задачи быть художником. Один из современных сочинителей, Рубанов, без конца употребляет слово «делать» книги. Навязчивое употребление этого оборота помогает обозначить важное качество современной литературы — её сделанность.

Авторы делают тексты. Конвеерную продукцию по заранее известному шаблону. И сдавая очередную рукопись, уже думают о следующей и уже перемигнулись на этот счёт с издателем. («Сейчас романы идут» — «В курсях»). Редко увидишь в таком ряду сборник рассказов или очерков, не говоря о стихах…

Есть удивительные законы соотношения правд — правды жизненной и правды литературной. Высшая художественная правда есть их слияние. Допустим, существует эффектная фамилия Одиноков, и действительно есть на свете люди с такой фамилией. Но если вставить её в книгу, она мгновенно станет пошло-нарочитой, будто бы «говорящей», вроде рубановского Знаева.

Сюжетная пластика живет теми же законами, и её ходы так же проходят пробу наивысшей той правдой, и никакая ловкость сюжетоплетения её не заменит. Лишь оставит оскомину сценарности массового кинематографа. Умение, а если точнее — решимость чувствовать подобные сколь тонкие, столь и очевидные вещи как раз и отличает настоящего художника.

Есть своя бесполезность в подобных рассуждениях, тебе всегда скажут: «А нам нравится», — или: «Это вы от зависти». Про «нравится» оставлю, а про «зависть» уточню: под последней подразумевают зависть к тиражам, премиям и местам на полках магазинов. Толк же — о литературе, завидовать качеству которой ввиду всего вышеизложенного было бы лицемерием.

Попробую передать дух некоторых по-своему типичных, а потому и влияющих на аудиторию книг, которые нельзя отнести к откровенно коммерческим и которые претендуют на «настоящую литературу». Критический разбор — штука предвзятая, отстоять свою неприязнь к тому или иному произведению — дело техники. Но положение сегодня и впрямь нелепое — и читать невозможно, и не высказаться нельзя. Поэтому коснусь лишь общего духа.

Вот одна из разновидностей: потрёпанные социальной обстановкой герои, бегущие от постылости жизни и плохих жён обязательно в отпуск за границу и там размышляющие о трогательно-нудной жизни в СССР. С непременной попыткой прибавить традиционной «типичности», то есть, выдать свои сопли за что-то общенародное.

Хотя при всей «типичности» в самом сюжетном посыле таких книг заключено враньё, потому что никто так не бегает по Парижам. Это не значит, что какой-то представитель мужского пола не может поехать в Париж и предаться там хмельным мерехлюндиям (с намёком-отмазкой, что это будто бы очень по-русски). Может — чего не бывает.

Но если говорить о попадании в нечто художественно-точное (или даже в «типичное»!) то попадания нет, потому что Париж суть «типично» дамская мечта.

Такие герои всегда нуднее, серее, «хуже» автора. Хотя есть и другой опыт, по-человечески более понятный, когда герои прекрасней автора, и в этом дерзновении есть стремление хоть в книге как-то очиститься, свериться с высотой… Знаете, как на промысле — закинул понягу с добытым соболем на скалку и лезешь… Нет, здесь обратный случай.

Приблизительно из этой же серии, только поосновательнее, чешско-немецко-судетский вариант — тоже с унылыми персонажами, с каким-нибудь «помятым облезлый мужчиной с блёклыми глазами» и его бесконечными философствованиями. Не верю, что, когда столько наболело внутри России, кто-то будет страдать за чехов или немцев, обиженных или не обиженных друг-другом.

Идейную часть даже обсуждать не буду, там всё понятно — гнилая книга про гнилого героя, который конечно же гнилее автора. Но главное другое: опять пошлость вместо подлинности, опять выдуманные сопли на фоне настоящей крови, опять всё уже прожёванное и выплюнутое, какая-то книжно-типическая «задача интеллигента осмыслить» перестройку и историю… Опять осмысливать вместо того, чтоб действовать. Зато как же автор изосторожничался: чтобы и не прилетело, и международно-гуманистическое сообщество не отказало в приёме.

Что же касается литературы как таковой, интонаций, языка — да слабо. То священник, с многозначительной неестественностью называемый «попом», то попытка вплести в текст «какую-то эсэмэску» — претензия на документализм и молодёжную забавность, достойная разве что студента. И обязательно топорный символизм — герой символизирует Россию, а героиня Украину… Ах как тонко! А главное в ногу со временем. Ладно… Зато такие «Европейские дожди» на ладони — какие есть. Честные. За что выдаются — так они и читаются.

Градус подмены

А имеются ведь более «искусные» опыты литературствования. Например, «Лавр» Водолазкина. Трижды брал приступом и под политическим давлением знакомых. Осаду снял.

Искусственный язык. Замогильная интонация, призванная передать будто бы «средневековый» русский дух. Термин «средневековье», окутавший книгу. Ощущение притяжки: при слове Средневековье представляю Европу, а не Русскую Древность.

Пошлейшее вкрапление старинных слов в повествование. Конечно же призванное впечатлить читателя (ах, как оригинально лексику соединил!), равно, как и появление в «старине» пластиковых бутылок.

Какие-то народные Елизары, портящие воздух с того света. («Пукающие» — так и написано). Обязательный проброс гнуси, сквернословья, точечный, но имеющийся и словно обозначающий: ребята, ни бэ, я ваш, несмотря на всю «верообразность» моей этнографической подделки.

Любой человек, глубоко связанный с верой, знает, насколько невозможно одновременное вмещение церковного и матерного даже внутри себя самого. Допущение подобного соседства называется духовным лицемерием, это объяснит любой батюшка.

Да и самому тошно, когда с тех же уст, которыми только что молился, сорвётся матюшок. Но это, если всё по правде, если действительно мучаешься такими вопросами. А когда такое допускаешь уже (или даже) в книге, значит, ты вообще вне поля, значит, для тебя и слово, и тема не более чем инструмент. Стройплощадка для построений.

Не знаю… Вообще так вот взять и начать писать о Святой Руси… Мне кажется, подвигнуть к этому может только великое потрясение души, чувство какого-то душевного предела, края жизни, да, какая-то немыслимая уже любовь, да, путь к Алтарю… И что после подобной книги ты должен либо написать что-то ещё более высокогорное, либо уж замолчать.

Зато как они любят снабдить название комментарием! «Неисторический роман» (мол, простите за отсебятину!), «роман без границ» (намёк на международность). Как будто читатель сам не разберётся.

У людей с корнями, у людей, живущих на этой Руси — церковном ли созиданием, трудом ли в деревне и на природе, — при чтении подобной литературы возникает единственное ощущение: что ты мне тут втёхиваешь? Что ты мне рассказываешь про «звёзды, рыбы и травы», про мою землю и про мою веру? Ты сам-то что умеешь и что знаешь? Иди дури своим мрачным лубком француза или немца!

Поэтому гуманитарная эта мертвечина по градусу подмены гораздо сильнее любых «непогод над Европами». И какие бы ни затевались дискуссии про жанр «жития», цель одна — перевести дело в плоскость жанра, подменив конструкцией собственное ощущение жизни и своей судьбы. А потом выступить с нравоучением: «Главное не история — а наша собственная история». Хотя как раз её-то и нет.

Эпилог

Как после такого не достать с полки «Капитанскую дочку» и «Казаков», «Карамазовых» и «Жизнь Арсеньева»! Открыть страницу и вернуться… В родной и прекрасный поток. Услышать после эстрады звучание симфонического оркестра.

И язык, и мысль, и природа, и эта пронзительная, родная до слёз раненность души. И этот гимн высоте и божественной природе подлинной жизни, каким бы испытанием она ни была.

Это настоящая литература.

Еще больше информации в канале «Регнум» в мессенджере МАХ.

Источник